Однажды у меня случился запой. Добротный московский запой, когда тебя впитывает в себя пьяная изнанка огромного города, и ты делаешься частью паразитической фауны мегаполиса. Тебе открываются потаённые пивные, гнездящиеся в подвалах многоэтажек, и напоминающие при этом картинки екового прошлого. Нелепые и одновременно очаровательные типы людей скрашивают твой досуг. Унылое Бирюлёво или Выхино перекидывается в ушлую, ухарскую Хитровку. И старая, суконно-толоконная Москва, вдруг прорезывается через реальность, и предстаёт пред твоим пьяным разумом в своём подлинном обличии. Тебе открываются истины. И сам Преподобный Дядя Гиляй, незримо пребывает с тобой, благословляя винопитие твое.
И вот, как-то раз, на исходе второй недели запоя, я внезапно осознал своё бытие в рюмочной, неподалёку от Останкино. Какие-то люди приветствовали меня, смеясь. Кто-то налил мне водки. В табачном дыму плавали зыбкие слова, сквозь них спиралями прорывались взрывы пьяного хохота, и гулкие окатыши матюков. Мне стало скушно. И я незаметно покинул собеседников, сперва слиняв с загаженный туалет, а после выйдя на улицу. Наступала ночь. Над геометрией домов угасало свечение ясного мартовского неба, и его купол, исчерченный зигзагами тополиных ветвей и крестами ворон, уже разгорался первыми звёздами.
Я, прислонясь к стене, залюбовался небом, и так стоял неопределённо долго, бессмысленно улыбаясь, и не думая ни о чём. Внезапно, я почуял чьё-то присутствие рядом. То ли сердце трепыхнулось в груди. То ли стало зябко. Страх. Лёгкий, ненавязчивый, и потому особенно тревожный. Я оглянулся. Рядом стоял человек. Маленький, немолодой. Плюгавенький и дурно одетый. Я не помню его лица, одежды, голоса. Помню лишь запах, подобный запаху бомжа - вонь немытого тела, помойки и смерти.
